Мэгги О`Фаррелл - Рука, что впервые держала мою
Самое трудное в материнстве для Лекси не бессонные ночи, не смертельная усталость, не замкнутая жизнь, ограниченная несколькими соседними улицами, а лавина домашних хлопот: стирка, сушка, глажка. За домашними делами Лекси чуть не плачет от злости и скуки, а то и смахивает на пол охапку белья. На улице она смотрит на молодых мам: все как одна уверенные, собранные, на ручках колясок висят сумки, вышитые одеяльца у малышей аккуратно подоткнуты. А как же стирка да глажка, хочется ей крикнуть, не осточертели?
Тео уже не помещается в ящике комода. Он вырастает из кофточек, что связали ему в подарок. Лекси и к этому была готова, но не ожидала, что это произойдет так скоро. Лекси звонит в «Курьер», пишет статью о выставке Энтони Каро[23] в галерее Хейворд и на заработанные деньги покупает кроватку. Тео вырастает из коляски. Лекси снова звонит в «Курьер» и идет на совещание, взяв Тео с собой. Первоначальный ужас Карузерса быстро сменяется интересом. Лекси разговаривает с ним, качая Те о на коленях. Ей поручают взять интервью у актрисы. Лекси берет с собой Тео. Актриса в восторге. Те о заползает под актрисин диван и охотится за актрисиной кошкой. Он вылезает с актрисиной туфлей, ремешок изжеван. Актриса уже далеко не в восторге. Лекси получает гонорар и покупает прогулочную коляску в красно-белую полоску. Те о ездит в ней, обхватив колени руками, вертится во все стороны, свешивается на поворотах. Соседка, миссис Галло с нижнего этажа, готова присматривать за Тео несколько дней в неделю. Миссис Галло родом из Лигурии, вырастила восьмерых детей. Она сажает Тео на колени, называет Angelino,[24] треплет за щечки и приговаривает: «Да хранит его Господь». И Лекси возвращается в редакцию, в комнату журналистов, зарабатывать деньги, жить прежней жизнью. На работе знают причину ее отсутствия, но редко кто из коллег расспрашивает о ребенке, будто разговоры о нем неуместны в шуме и суматохе редакции. По утрам, покидая дом, Лекси ощущает между собой и сыном невидимую нить, которая потихоньку разматывается, натягивается с каждым ее шагом. К концу дня ей кажется, будто клубок совсем размотался, она буквально сходит с ума от тоски по сыну и просит поезд метро быстрей лететь по рельсам, через туннели, нести ее домой, к Тео. Когда она снова с ним рядом, ей требуется время, чтобы настроиться на нужный лад, смотать невидимый клубок, оставив лишь кусочек — длиной в пару шагов, не больше. По ночам, когда Тео спит, Лекси садится за письменный стол доделывать то, что не успела закончить за день. Порой ей кажется, что для Тео стук пишущей машинки — как колыбельная, вплетается дымком в его сны.
Когда Тео делает первые шаги, начинает виснуть на ножках стульев, стаскивать со столов предметы, а однажды опрокидывает на себя пишущую машинку и чудом остается жив, Лекси понимает нечто важное.
— Пора мне переезжать, — сказала Лекси Лоренсу.
Лоренс смотрел, как Тео с грохотом опустошает кухонный шкафчик.
— Просто удивительно, — заметил он, — столько радости от такого пустяка! Смотришь — и мечтаешь вернуться в детство. — Он глянул на Лекси: — Переезжать? Зачем? Хозяин выгоняет?
— Нет.
Лекси обвела взглядом комнату. Комната большая, спору нет, но в ней помещалась кровать Лекси, кроватка Тео, диван, манеж, письменный стол, за которым Лекси работала ночами.
— Понимаю, — кивнул Лоренс. — Но куда тебе податься?
Тео уронил металлическое ситечко, оно стукнулось об пол. «Ха! — сказал Тео. — Ха!» И потянулся за ситечком, а Лоренс — за новым куском торта. Лекси смотрела, как Тео снова швыряет ситечко на пол. Ей нравилось в сыне все: и зеленый махровый комбинезон, и клинышек волос надо лбом, и пальчики, сжимающие ручку сковороды.
— Я думаю… — начала Лекси, — может, стоит… купить…
Лоренс резко обернулся:
— Ты выиграла на скачках?
— Если бы!
— Твой как-его-там даст денег?
— Я бы не взяла у как-его-там таких денег.
— Ну и дура. На что же ты собираешься… — Он отставил тарелку с тортом. — А-а, — сказал он уже другим голосом, и при иных обстоятельствах Лекси, пожалуй, улыбнулась бы. В Лоренсе, кроме прочих его достоинств, Лекси всегда восхищала проницательность.
Лоренс и Лекси переглянулись, посмотрели на дальнюю стену. Поллок, Бэкон, Фрейд, Кляйн, Джакометти.[25] Лекси, закрыв лицо руками, рухнула на диван.
— Нет, не могу, — проговорила она сквозь пальцы.
— Лекс, у тебя нет выбора. Или выклянчить у как-его-там кусок состояния…
— Это не выход.
— Или продать Тео в рабство.
— Тоже не выход.
— Или продать одну из них.
— Нет, не хочу, — простонала Лекси. — Не могу.
Лоренс поднялся, подошел к картинам, оглядел их по порядку.
— Если для тебя это утешение, — сказал он, стоя перед портретом работы Люсьена Фрейда, — думаю, он бы тебе посоветовал то же. Ты и сама знаешь. Ни минуты не колебался бы. Вспомни, как он продал литографию Хепворт, чтобы взять тебя на работу.
Лекси молчала, но уже не закрывала лицо руками.
Лоренс двинулся дальше, мимо Минтона, Итель Кохун,[26] Бэкона, и остановился перед Поллоком, побарабанил по раме:
— Он принесет вам с Тео дворец, ни больше ни меньше. Для художника смерть — хитрый рекламный ход.
— Только не эту, — тихо сказала Лекси, стряхивая с платья крошки от торта.
Во взгляде Лоренса читался вопрос.
— Его любимая, — пояснила Лекси.
Из кухоньки вдруг донесся скорбный вопль Тео. Лекси поспешила к нему, вытащила его из-под груды кастрюль, противней, формочек для печенья. Тео в изнеможении приник к ее плечу, взял в рот большой палец, другую ручку запустил ей в волосы.
— За этюд Джакометти можно кое-что выручить. Он с подписью, — сказал Лоренс. — В последние годы они поднялись в цене. Хочешь, мы с Дэвидом продадим?
— Спасибо, — шепнула Лекси.
— Мы анонимно, никто никогда не узнает.
— Ладно. — Лекси отвернулась от стены. — Забирай хоть сейчас.
Лекси стала осматривать квартиры и выбрала третью по счету — нижнюю часть дома в Дартмут-парке. Две комнаты наверху, две внизу, между парадным и черным ходом — сквозной коридор. Позади дома садик, в нем — кривая яблоня, приносившая осенью сладкие желтые яблоки. На ветвях яблони Лекси повесила качели, и в первые недели после переезда Тео сидел на них, держась за деревянные перекладины, и изумленно смотрел, как Лекси босиком ходила вокруг яблони, пригибала ветви и собирала в подол яблоки. Лекси выбросила гнилые ковры, содрала ветхий сырой линолеум, вымыла полы и покрыла лаком. Побелила заднюю стену дома, вымыла до блеска окна газетами и уксусом, а Те о носился по саду с лейкой. Не верилось, что у нее свой клочок земли, свой дом из кирпича, стекла и бетона. Удивительный обмен: немного денег за такую жизнь. По вечерам, уложив Тео, Лекси блуждала из комнаты в комнату, обходила сад, не веря своей удаче.
И все же утраченный этюд Джакометти не давал ей покоя. Лекси вновь и вновь перевешивала картины, чтобы его отсутствие не бросалось в глаза. Выбора не было, твердила она себе, не было. И он бы разрешил, сам предложил бы при таких обстоятельствах. Но Лекси до сих пор терзалась раскаянием, сожалением и глубокой ночью снимала со стен картины и вешала по-новому.
Спасала ее, как всегда, работа. «Как нас меняет материнство», — напечатала она и задумалась. Взглянула на картины, почти не видя их, и, склонив набок голову, прислушалась, как там Тео. Ни звука. Тишина, напряженная тишина сна. Лекси вернулась к пишущей машинке.
Мы меняем облик, покупаем туфли без каблуков, стрижемся покороче. Носим в сумочках огрызки сухарей, машинки, лоскутки любимой ткани, пластмассовых кукол. Теряем стройность, сон, разум, виды на будущее. Сердца наши живут отдельной жизнью, вне наших тел, — дышат, едят, ползают и — вот чудеса! — уже ходят, уже разговаривают с нами. Мы усваиваем, что иногда нужно ходить со скоростью улитки, разглядывая каждую палку, каждый камень, каждую смятую жестянку под ногами. Собираясь куда-то, готовы попасть совсем в другое место. Учимся штопать, стряпать, ставить заплаты на коленки комбинезонов. Свыкаемся с любовью, что переполняет нас, душит, ослепляет, правит нами. Мы живем. Приглядываемся к себе: растяжки, седина в волосах, странно опухшие ноги. Привыкаем реже смотреть в зеркало. Одежду, за которой трудно ухаживать, прячем подальше в шкаф, а потом и вовсе выбрасываем. Заставляем себя не чертыхаться, а говорить «Боже мой!» и «Господи!». Бросаем курить, красим волосы, высматриваем своих в парках, бассейнах, библиотеках, кафе. Мы узнаем друг друга по коляскам, по бессонным взглядам, по бутылочкам в сумках. Теперь мы умеем сбивать температуру, лечить кашель, помним четыре основных симптома менингита, знаем, что качели иногда приходится качать два часа подряд. Мы покупаем формочки для печенья, пальчиковые краски, передники, пластмассовые судочки. Теперь нас возмущают опаздывающие автобусы, уличные драки, курение в ресторанах, секс после полуночи, расхлябанность, черствость, лень. Мы смотрим на встречных женщин помоложе — размалеванных, с сигаретами, в платьях в обтяжку, с модными сумочками, с блестящими ухоженными волосами — и отворачиваемся, опускаем взгляд, катим дальше коляски.
